Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

— Я люблю тебя!

— Убьешь? — переспрашиваю я, пытаясь выбраться из–под твоего тела.

Ты смеешься и ничего не отвечаешь, даешь мне свободу и я раскидываю руку и сжимаю ноющие и натруженные ноги, думая о том, что больше всего мне не хочется сейчас вставать и снова идти в душ, чтобы вымыть из своей раковины твои следы. Все равно ведь ничего не произойдет, если не происходило столько лет. А пятна на простыне — до отъезда мне все равно придется стирать белье. И я поворачиваюсь на бок, еще сильнее сжимая ноги, будто стараясь удержать твои следы в себе, твои, моего мужа, моего мужчины. В очередной раз бесполезно посеянное семя. На землю, которое навряд ли даст всходы. Но мне хорошо, мне впервые хорошо за все последние дни.

— Ты убьешь меня? — отчего–то очень тихо спрашиваю я.

Ему чудится совсем другое и он, уже спросонья, отвечает: — Конечно…

— А Майя, — внезапно спрашиваю я мужа, прижимаясь к его голому телу и нежно, хотя и лениво, проводя по нему рукой, как бы благодаря за то, что только что было.

— Кто? — переспрашивает он, уже совсем засыпая.

— Ну да, Майя, кто она этому Николаю Александровичу?

— Дочь! — бормочет муж, сквозь окончательно подступивший к нему сон.

И только безумная и все еще счастливая усталость мешает мне вскочить с кровати и закричать на весь дом, что это неправда!

А еще мне хочется закричать, что это мой отец.

И я это делаю.

Во сне.

Я кричу, что это мой отец.

Потерянный обретенный, обретенный, но еще не потерянный.

Мой, только мой.

И я его никому не отдам.

И прежде всего — Майе!

Я ненавижу ее сейчас.

Я хочу выцарапать ей глаза.

Ее прекрасные зеленые глаза.

У меня никогда не было таких.

У меня просто карие глаза.

Обыкновенные карие глаза.

Такие, как у многих.

У большинства.

Почти у всех.

А у нее они зеленые.

Я сплю и во сне выцарапываю у нее глаза.

И когтями рву ее грудь.

Смуглую грудь с неприятными белыми пятнами.

А потом убиваю ее.

Ножом.

Как в том рассказе, что на дискете.

Может быть, я сама написала его.

Хотя и не помню.

Я знаю одно: сейчас я сплю.

И это — самое мерзкое.

Я не должна спать, мне надо бодрствовать.

Чтобы выжить.

Чтобы защитить своего отца.

Чтобы оставить его себе.

Чтобы он был только мой.

В левой комнате внезапно зажигается свет.

Сквозь сон я догадываюсь, что опять сработало реле.

Кто–то повернул выключатель.

Кубик проснулся.

Я сплю, а он — нет.

Мой муж видит сны.

Как и я.

Я вижу то, что видит он.

Я вижу его сны.

Они мне снятся.

И я вижу свою мать.

Я не знаю, что она здесь делает.

И только догадываюсь, где это — здесь.

Я вижу мать, идущую по пляжу.

Странному пляжу с мокрым желтым песком.

Крупнозернистым.

На таком не всегда приятно лежать.

Но мать идет не одна.

Они идут рядом с ней.

Мой муж и Н. А.

Майи нет рядом, Майя убита, у нее расцарапана грудь и выцарапаны глаза.

Царапины и рапаны.

Панцири и каракатицы.

Они покрывают пляж поверх песка.

Раковины рапанов, панцири морских ежей и дохлые тушки каракатиц.

И еще — морские звезды.

Множество морских звезд, медленно шевелящих лучами.

Пятиногие и шестиногие.

Пять лучей и шесть лучей.

Шевелящихся.

Подрагивающих.

Переползающих с места на место.

Так медленно, что это почти незаметно.

И они идут, ступая прямо по ним.

По морским звездам.

По раковинам рапанов.

По панцирям морских ежей.

По дохлым тушкам каракатиц.

Я не знаю, куда они идут и что тут делает моя мать.

Мне не нравится, что она идет с ними, я жду подвоха.

И я боюсь за своего отца.

Я его только недавно нашла.

Мне плевать на то, что он такой.

Он может быть еще хуже, он может быть вообще исчадием ада.

Но он — мой отец.

Он идет впереди, позади него — моя мать.

Муж идет последним.

На них с криком пикирует большая серая чайка.

Она пытается клюнуть отца в голову.

Я хочу крикнуть ему: — Берегись! — но у меня получается только шип.

Как у змеи.

Я шиплю, как змея.

Я ползу за ними, я пытаюсь вползти, вскользнуть, протиснуться в ярко освещенную комнату.

Ту самую, что в левой половине головы.

В левом полушарии мозга.

Куда в жизни мне вход запрещен.

В их мир.

У них — свой мир, у меня — свой.

У каждого из нас так, твой мир и их мир.

В одной половине головы и — в другой.

Внезапно мать исчезает, как исчезает и пляж.

И вся эта морская живность, не вызывающая никакой радости.

Лишь гадливое чувство, как при виде сбитой машиной кошки на дороге.

Когда внутренности смешаны с шерстью и кровавый след тянется на несколько метров.

Он все еще спит, я тоже сплю.

Мы оба спим.

До этого мы занимались любовью, и я была счастлива.

Я сделала так, чтобы мне было хорошо.

И ему — тоже.

Чтобы нам было хорошо, но потом все это исчезло.

Лопнуло, рассыпалось, распалось, разлетелось на мельчайшие кусочки.

В голове зажегся свет, кто–то нажал кнопку.

Я думаю, что это Седой.

Он никогда не спит, он ремонтирует.

Ремонт человеков, то есть — нас.

Он хихикает и что–то подкручивает плоскогубцами.

Или как там еще называются эти штучки?

Вот он берет отца и откручивает ему ноги.

Я не знаю, зачем, но я вижу, как он это делает.

Хотя я не понимаю, в какой половине головы это происходит.

В левой или — в правой.

То есть, это мой сон или это сон моего мужа?

Я хочу закричать — чей это сон?

Но вместо крика все тот же шип.

Я — змея.

С холодными глазами и с переливающимся рисунком на коже.

Геометрически правильным и очень красивым.

Желто–черные ромбики с белой окантовкой.

Змея, пьющая по утрам кофе.

Змея, которая любит, когда ее ебут.

Но все равно — змея.

Я — змея.

Куда они идут сейчас, мой отец и мой муж?

И куда они дели мою мать?

Змея не успевает за ними, хотя пытается ползти изо всех сил.

Но они идут быстро, какие–то холмы вместо пляжа.

Ровные и покрытые высохшей бурой травой.

Безжизненные холмы и палящее солнце.

Мне хочется заползти в первую попавшую расщелину и дождаться ночи.

Когда солнце скроется за горизонтом и наступит прохладная тьма.

А еще лучше — прохладная и влажная.

Прохладный и влажный воздух полезен для моей кожи.

Я ненавижу Седого, зачем он занимается этим ремонтом?

И что ему сделал мой отец?

И мой муж?

И я?

И Майя?

Да и моя мать — ее ведь тоже ремонтировали.

И теперь она исчезла.

Я ничего не понимаю, мне необходимо проснуться. Проснуться, встать с кровати, пойти на кухню и выпить стакан воды.

Холодной воды.

В холодильнике стоит початая бутылка минералки.

Можно даже не наливать в стакан — выпить прямо из горлышко.

Змея пытается выползти из кровати, но что–то ее не пускает.

Змея боится за своего отца.

Змея его слишком долго искала.

Змею лишили его еще в детстве.

У змеи не было детства.

Он не покупал ей игрушки, он не подбрасывал ее в воздух.

Он не целовал ее на ночь и не повышал на нее голос.

Он не водил ее в зоопарк и не провожал в школу.

У меня не было отца и ничего этого не было.

И это мой отец, а не Майи!

Пусть он — дерьмо, старый похотливый павиан.

И моему мужу тоже снится всякое дерьмо.

Зачем ему сейчас снится мой отец?

Зачем они сидят на какой–то маленькой площади в тени большого ветвистого дерева?

На площади в другой стране — я даже догадываюсь, где это.

Вот только не могу вспомнить, как она называется.

Во сне очень часто ты не можешь вспомнить, как называется то или другое.

И еще во сне часто хочется кричать.

Я тоже была в этой стране.

Может быть, что и в этом городе.

И на этой площади.

Мне знаком этот ресторанчик.

И я видела этого официанта.

Уже видела.

Я помню его лицо и тоненькую ниточку усов.

Он был в белой рубашке с короткими рукавами и в черных брюках — они все так ходят.

И отец заказывает ему что–то, только я не слышу, что.

Я вижу, но не слышу, у змеи нет слуха, змея глухая, как и все змеи.

Мне надо заползти на это дерево, обвиться вокруг веток и свесить голову вниз.

Свою маленькую очаровательную головку с двумя темными точками глаз.

У Майи они зеленые, у меня — карие.

Я убила Майю, там на дискете, это сделала я, сейчас–то я могу признаться.